выплат.
– А неплохо я тебе сэкономил, Бобби.
– Ты и заработал хорошо. Плюс ко всему пидорасом меня обозвал. Я же трансляцию слушал.
– Это было частью игры.
– Мог бы и другое словечко подобрать. Ладно. За работу спасибо! Ценю. Скажи, а ты сам-то женат, Стас?
– Нет, Бобби. Я жутко влюбчив и ревнив. Я даже в Полину умудрился влюбиться.
Ветка
Феликса пригласили на выставку латышских художников в Посольство Латвии. Открывала действо миниатюрная женщина с широкими плечами, ладной причёской и тяжело откладывающимися в памяти чертами лица. Такую можно запомнить, только проживая в самой Прибалтике. Рядом с Феликсом переминался с ноги на ногу галерист и скупщик краденого Марат Шпильман. Он был плохо выбрит и дурно пах. Ладонью правой руки поглаживал лежащую в левом кармане пиджака фляжку. Женщина-посол по имени Сподра трезво оценивала свой этнос:
– Мы, латыши, народ грустный и депрессивный. Иногда мне кажется, что мы рождаемся не с криком, а со стоном. Или вообще рождаемся молча. Рождаемся, чтобы с первых секунд оценить, как много за спиной нашего многострадального этноса бед и трагедий…
– Начинается, блядь, – прошептал Феликс. – Открывает выставку, а ощущение, что очередной кладбищенский мемориал.
– Ну так и картины под стать. Живопись периода полного упадка. Эти полотна суициднику покажешь, так он какой-нибудь новый, изощрённый вид самоубийства изобретёт, – поддержал тусовщик Юра Сапрыгин, живущий на два города – Москву и Ригу.
Тем временем Сподра продолжала давить на сознание присутствующих, похрустывая костяшками коротких пальцев. Рядом с дамой стоял высокий лысый мужчина. То и дело, кивая головой, он строил гримасы сожаления, способные вызвать только смех.
– А это что за мудак? – наклонился к Сапрыгину Феликс.
– Бизнесмен Ромуальд Секелиньш. Он выставку и привёз. Поймали его на границе со спиртовым «контрабасом» в особо крупных размерах. Так он откупился, а теперь отрабатывает на межгосударственном уровне.
– Ясно. А послица внешне на Люду Сомину из циркового похожа, – заметил Шпильман. – Копия. Такая же прозрачная и рыбообразная. Помните, она потом ещё клоуном Мандаринкой выступала?
– Точно, – улыбнулся Феликс. – Недавно вспоминал её. Серенькая была, но забавная. Только грим её и спасал. А как сейчас Мандаринка, кстати?
– Спилась к хуям, – на выдохе произнёс Марат. – Вместе с братом и мужем. Говорят, они даже собаке наливали. Ну чтобы не гавкала.
– Живы? – поинтересовался Юра.
– Коптят ещё вроде, – выдохнул Марат.
Феликс расстроился. Люда была смешной и доброй. С ней переспала вся их компания.
Картины латвийских художников оказались не радужнее новости от Марата. В основном пейзажи болот, вазоны с камышами и рыбы разных форм и цветовых оттенков. Одна смотрела в мир из грязной раковины. Смотрела глазами человека, страдающего тяжёлой формой психического расстройства. В чешую треугольной рыбёхи впечатались красные серп и молот. На одном из полотен подобие русалки целовало взасос бледную худую девушку. Было и несколько портретов. Изображённые на них люди смотрелись торжественно-обречённо. Когда посол Сподра закончила, гости потянулись к столикам с едой и выпивкой. На гастрономии латыши сэкономили. Канапе оказались размером с напёрсток, алкоголя было мало, и до премиального он не дотягивал. Шпильман аккуратно налил водку из карманной бутылки в фужер для шампанского и залпом выпил:
– А ты-то как здесь оказался, Феликс?
– По культурному обмену.
– Это как?
– Мой друг Саша спит с женой первого советника Посольства Латвии. Саша на это мероприятие пойти не смог и предложил сходить мне. То есть мы культурно обменялись.
Именитых гостей на выставке не наблюдалось. Фриков Феликс заметил. В модном дырявом платье прогуливалась писательница-авангардистка Бася Мудохина-Стржич. Бася то и дело поправляла свои зелёные волосы и открывала над головой крохотный зонтик диаметром с небольшую пиццу. Раздаривал поклоны пройдоха Андрей Петров, присвоивший себе титул графа Комвольского.
– Ты только посмотри! – воскликнул Шпильман. – Ты посмотри, какая работа, Феликс! Это же шедевр.
На картине был изображён садовый гном, стоящий у полуразрушенного колодца. Язык гнома был вывален до ремённой пряжки, глаза широко раскрыты от ужаса. Из левого уха валил чёрный дым, а из недр колодца в небо устремлялся огромный мужской детородный орган.
– Интересует? – спросил высокий юноша на препаратах, представившийся Каспаром. Говорил он с акцентом и постоянно подёргивался.
– Меня нет, – спокойно ответил Феликс.
– Меня интересует. – Глаза Марата горели, но он попытался изобразить лёгкое равнодушие. – И чем же навеяно?
– Как чем? Жизнью. Все мы небольшие немножко гномики. А рядом страхи. Гномики боятся. Но мир даёт понять, что жизнь есть. И из воды в небо стремится Отец страсти.
– Впервые слышу, чтобы так хуй называли, – вставил подошедший Юра. – Нужно запомнить – Отец страсти. Мы, кстати, знакомы, Каспар. Встречались в Юрмале у Эвелины. Мы с вами в три часа ночи к дилеру ездили.
– А-а-а! Точно, Юрис! Смотрю, лицо знакомое. Как тесно в мире! – искренне обрадовался Каспар и начал чесаться.
– Сколько? – коротко спросил Шпильман.
Торг был недолгим. Начал латыш с восьми тысяч евро, но стремительно в цене упал. Решающим стал аргумент Юрия: «Поверь, Каспар, если ты не продашь эту картину в Москве, ты не продашь её нигде. В Европе этим гномом с хуем никого не удивишь. Будет она у тебя на чердаке пылиться, пока не сгниёт».
Остановились на двух тысячах евро. Каспар взял в рублях по курсу и тут же скрылся.
– За коксом побежал, – резюмировал Феликс. – Или за метом.
Феликс уже собрался покинуть унылое мероприятие, как вновь услышал восторженный возглас Марата:
– А вот это уже просто фантастика! Это уже запредельно! Это будет прорыв!
К стене была прикреплена лакированная столешница от старого румынского гарнитура. С неё свисали мотки коричневого скотча, закреплённого сзади. В отверстия мотков была вложена ветка. Обычная засохшая ветка.
– Просто восхитительно! – не унимался Марат.
– Просто хуйня! – не поддержал Феликс.
Рядом с деревянной несуразицей висела рамка со стихотворением:
Для кого-то это ветка,
Для кого-то светлый луч.
Не спеши с вердиктом, детка,
Отыщи к истокам ключ.
Автора звали Гордей Пробастырский.
– Перед нами инсталляция или флешмоб? – спросил Феликс.
– И то и другое, – ответил Шпильман. – И это то, о чём мы говорили с Третьяковкой. Им был нужен прорыв. И вот он – прорыв.
– Не силён в живописи, но такую херь Третьяковка у себя в жизни не повесит, – отреагировал Феликс.
– А вот спорим, что повесит, как ты изволил выразиться. Только не повесит, а найдёт одно из лучших мест для экспонирования. Спорим? – вошёл в азарт скупщик краденого.
– Спорим, – протянул руку Феликс. – Десять бутылок двенадцатилетнего Highland Park. Коряга должна появиться в Третьяковке не
